Предложения сыплются как горох из рваного пакета:

– А давайте вообще запремся на кафедре.

– Изнутри, и ключ выбросим.

– И скажем: «Ну вас!»

– Мы тут запросто продержимся, у нас есть печеньки!

– И кофеечек!

– А когда из ректората приедут, мы из-под двери дразниться будем…

– И никого не впустим!

– Пора на пару, – внезапно говорит Эвелина Петровна голосом профессионального джой-киллера.

Коллеги вздыхают, глядя на часы, разбирают учебные магнитофоны, и бредут по коридорам.

На лицах коллег лукавые улыбки.

Чувствуется, что даже несостоявшийся карнавал непослушания исправил им настроение.

* * *

– Пупочкин, что это вы мне сдали?

– Это перевод, Татьянавиктна…

– Пупочкин, это НЕ перевод. «Журналистика, становясь таковой, в процессе сущностной глобализации медиа-пространства, отвечает на челленджи времени, исходя…» – это НЕ перевод.

– А что это, Татьянавиктна?

– Это поток вашего сознания, Пупочкин. И поток этот причудлив и страшен. А мне нужен перевод. Такой, чтоб его без ущерба для психики смогли прочесть нормальные люди.

– Что ж вы сразу не сказали…

– Про что?!

– Про нормальных людей…

– А вы на кого рассчитывали?!

* * *

– Я сделал презентацию для экзамена, Татьянавиктна!

– Похвально. Могу ли я взглянуть?

– Не хотелось бы.

– Мусечкин, вам ведь придется доложить все это на экзамене. Не лучше ли показать мне это сейчас?

– Не думаю.

– Мусечкин, скажите правду, не щадите меня, не нужно. Что с презентацией?

– Она получилась какая-то страшная.

* * *

– Татьянавиктна, Анна Иванна не хочет принимать у меня портфолио.

– Покажите портфолио.

– Вот.

– Козяфкин, это не портфолио. Это то, за что в моем детстве давали два тома Дюма. То есть макулатура.

– Но тут переводы и статьи!

– И по каким признакам Анна Иванна должна об этом догадаться?

– Я понимаю. Портфолио немного неряшлива. Неряшлив. То есть, неряшливо. Но ведь это портфолио. Нельзя отказывать мне в допуске на экзамен из-за разногласий в терминах!

* * *

– Я не хочу учить устройство местного самоуправления в Великобритании!

– Зюзечкин, мы с вами обсуждаем экзаменационные билеты, а не ваши парадоксальные интенции.

– Как это?

– Упрощенно говоря, будете учить то, что я велела.

– Это волюнтаризм, Татьянавиктна.

– Не спорю. Но жизнь неимоверно несправедлива.

– Мне не нужны эти знания! У меня все это не вмещается в голове.

– Это потому, Зюзечкин, что вы учите много лишних слов. Выбросьте из головы слово «волюнтаризм», и там поместится самоуправление в Британии.

Четвертый курс. Международное отделение. В следующий вторник гос. Как бы выпускной.

На гос велела всем прийти бритыми и при галстуках.

* * *

Мой любимый студент Козяфкин является на экзамен с лицом, заклеенным лейкопластырем.

Читатель ждал бенефиса Козяфкина? Ну так вот.

Приемная комиссия сидит среди цветов, благожелательно рассматривая портфолио студентов. В помещении пахнет лилиями и умственным напряжением.

– Что у вас с лицом?! – испуганно вопрошает комиссия.

– Так это… Татьянавиктна же…

– Расцарапала вам физиономию?!

– Не, что вы! Она велела прийти на экзамен при галстуке и с бритой мордой!

– Наверное, она употребила слово «лицо»?!

– Ради торжества истины я должен сказать…

– Берите билет, Козяфкин! – вмешивается Татьянавиктна.

– Так почему же вы в пластырях?! – не унимается комиссия.

– Я брился. От страха у меня тряслись руки. Вы видите результат.

– Кого же вы так боялись?!

– Татьянувиктну!

Поерзав на стульях, комиссия осматривает Татьянувиктну с каким-то новым чувством.

– Поверьте, – начинает Татьянавиктна задушевным голосом, – это такой нахальный паразит, что я…

– Вы пристрастны! – строго констатирует комиссия.

Ответ Козяфкина сопровождается умильными причмокиваниями комиссии и змеиным шипением Татьянывиктны. Комиссия умиляется тому, как раненый Козяфкин виртуозно овладел лексикой по профессиональной тематике, Татьянавиктна бухтит о том, что отмена телесных наказаний пагубно сказывается на системе высшего образования в целом, и на студенте Козяфкине в частности.

– Вы необъективны! – укоризненно сетует комиссия. – Что это за подход – драть?

– Татьянавиктна права, – самоотверженно комментирует покаянный Козяфкин, – меня надо было драть…

– Вы такой милый мальчик! – умиляется комиссия.

– Нет, я тот еще паразит, – хлещет себя по щекам Козяфкин.

– Это пять! – сообщает комиссия.

– Сколько?! – хором переспрашивают Козяфкин и Татьянавиктна.

Словом, Козяфкин получил четыре.

Я – двадцать одну розу алого цвета и право больше этого не видеть.

– Все, Козяфкин, – сказала я, с трудом удерживая розы. – Наше с вами сотрудничество на этом закончено.

– Я к вам осенью на спецкурс приду, – ответил Козяфкин, – я уже решил…

* * *

Февраль.

По утрам почти светло. Над Кремлем в стылое небо поднимаются из Замоскворечья тугие белоснежные дымы и солнце пробует силу на золотых куполах. И город дышит бензином, морозом, и чем-то еще – февральским, утренним и неповторимым.

На факультете шумно – у профессуры конференция.

Серьезные университетские люди с портфелями и бейджиками, заполошные организаторы, крепкий кофе и вайфай под лестницей.

И в воздухе веет Большой Наукой, и даже студент Хлястиков готов к пересдаче…

У него было полно времени, больше двух недель, и он выучил все-все по моему предмету, все-все…

– Весь английский? – испуганно уточняю я.

Веселое недоумение, смущенный смех, шуршание бумаг.

Пупсиков перепутал меня с преподавателем испанского, и, слава Богу, не английский, а испанский изучил нежный розовощекий Хлястиков в совершенстве и в двухнедельный срок, и не Шекспиру, а Сервантесу предстоит сальто в гробу…